Иоанно-Предтеченский храм г.Тверь

Мелочи общинной жизни

Дарья Менделеева | 19 ноября 2014 год

Одна из актуальных проблем нынешней церковной жизни – устроение приходской общины. О том, какими были церковные общины 1950-х и 60-х годов, как изменилось отношение верующих к церковной жизни с тех пор, о повседневном благочестии и культуре мы говорим с настоятелем храма святителя Николая в Толмачах протоиереем Николаем Соколовым.

Источник: ежедневное интернет-издание Православие и мир

Протоиерей Вячеслав Перевезенцев:

• О приходе vs парламенте, приходских размолвках и любимчиках настоятеля
• Протоиерей Георгий Бреев об анатомии церковной общины, настоящей дружбе и главном интересе в жизни
•  Христианская община и гражданское общество (+ВИДЕО)

Общины 50-х: радость, картошка и задушевные беседы

Мой отец, и дедушка, и многие дальние родственники по линии отца были священнослужителями, и на протяжении всех лет, сколько себя помню, я нахожусь в церкви. Поэтому первые мои детские впечатления – когда мне два – два с половиной – три года, и я помню себя уже хорошо, – это церковь. Это мои посещения богослужений, и мои походы вместе с папой по требам. В 52 – 53-м году – до хрущевского времени – такое ещё было возможно.

От того же времени остались и первые впечатления о приходских общинах. С тех пор прошло почти шестьдесят лет, так что мне есть с чем сравнить.

Сначала, это были приходы, где служил мой отец – в деревне Гребнево под Москвой, где он был дьяконом и стал священником, и второй – где он потом священствовал сорок шесть лет.

Первое, что объединяло в то время, – это радость, что Церковь жива, что люди имеют возможность невозбранно ходить в тот или иной приход, исполнять все церковные требы. Священники примерно до 60-го года также имели относительную свободу передвижения. И община жила такой жизнью нового, послевоенного, мира.

Во-первых, все пережили войну, все чувствовали боль войны, во всех семьях были погибшие. Мой отец лично прошел весь фронт – от 39-го до 46-го года, – и таких людей было много. Поэтому печать военных лет оставалась очень заметная.

Отсюда взаимопомощь, взаимовыручка, не было реальных конфликтов на почве духовной жизни. Были конфликты другого рода, о них скажу чуть позже, но это естественные конфликты любых человеческих общин.

В основном же община жила тогда с желанием восстановить то, что утеряно, сохранить то, что удалось сохранить, воспитать новые послевоенные поколения и приобщить их к духовной жизни. Я имею в виду не малышей вроде меня, которым тогда было по два-три года, а тех молодых людей, которые пришли в церковь в конце войны и в начале 50-х годов.

Это было очень сложно сделать, потому что почти вся молодежь оказалась выбита во время войны, а пожилые женщины и мужчины прошли тяжелую школу 30-х годов. Да и основное направление властей на антирелигиозную пропаганду в то время не сказать чтобы прекратилось; она как была, так и осталась, просто за религиозные убеждения в определенное время перестали сажать в тюрьму. Хотя в начале 50-х, до смерти Сталина, ещё сажали.

Потом пошла реабилитация, и реабилитированные приходили и дополняли нашу жизнь, жизнь Церкви. Я помню этих людей – с удивительным миром, любовью, благодарностью Богу за всё, что они пережили, и с тем мужеством, которое они являли собой как пример служения церкви Христовой в это непростое время.

Яркий пример – это личность отца Иоанна Крестьянкина, которого я в то время помню. Он только вернулся после последнего заключения, и, кстати, принимал участие в венчании моих папы и мамы, вот такая у нас духовная связь.

Община тогда жила чем? Церковных клубов не было, встреч с молодежью тоже особенно не проводилось. В основном это были частные встречи, которые устраивались по домам.

Вызывают, скажем, священника на освящение дома, освящение пасеки, улья, коров или на вынос покойника. Был такой особый чин, когда священник шел в дом умершего, служил там панихиду и затем гроб несли через всю деревню или даже две.

И почти у каждого дома, где жили верующие, люди выходили, останавливали эту процессию, священнику и дьякону давали какое-то подаяние. Часто это были продукты — яблоки, мед, хлеб, просто буханку хлеба. И священник служил панихиду по их близким, убитым во время войны, и просто по умершим родственникам.

И я помню, как шел рядом с папой, ноги заплетались, но тем не менее. И для меня эта траурная процессия была даже довольно веселой: люди приходили, давали конфеты, яблоки. И так мы шли до церкви.

Помню, как отца приглашали домой. Приходишь – а там ставят самовар, собираются близкие и просто люди, приносят мед с пасеки, и начинаются эти задушевные разговоры у самовара.

Простые-простые люди, и никаких там не было особых блюд. Пекли пироги, варили картошку, хлеб считался радостью. Если была селедка, это считалось деликатесом. Но я помню эти задушевные разговоры.

Я не помню, о чем конкретно тогда говорилось, это для меня было еще слишком сложно. Но было ласковое, милое любовное отношение к друг другу, которое сохранялось на протяжении многих лет, до 60-х годов.

Общины 60-х: поиски врагов

Затем начались раздоры другого плана. Церковь стала немножко уже притесняться со стороны властей, начиналась эпоха хрущевских гонений. И многим власть предержащим неугодно было видеть священников, которые пользовались популярностью, были известны. Поэтому против них настраивали прихожан. Искали различные компроматы, плюсы и минусы; ведь человек есть человек – он может иногда сказать что-то не то.

Эти происки врага стали активно влиять на жизнь общин. Начали писать доносы на священников, на дьяконов по разным поводам, обвиняя их в самых невероятных вещах, и подчас просто издеваясь, потому что не могли ничем противостоять, кроме своего личного отношения.

Заканчивалось обычно тем, что священника переводили на другой приход и далее. Поэтому за многие годы некоторые священнослужители меняли десятки приходов. Это было нормой того времени, это делалось, чтобы люди к священнику не тянулись, не привыкали.

Милостью Божией, чудом некоторым священникам удавалось продержаться на приходах двадцать – тридцать и более лет, но это были единицы.

И я помню случаи, когда, лишившись своего привычного духовника, руководителя – община начинала распадаться на разные группировки – одного села, второго, третьего. Потом доходили слухи, что кто-то кого-то в чем-то обвинил, написал донос, и, как у нас говорят, начинались разборки.

Это были собрания с безумными криками, приходили разные люди, бывали подкупленные. В то время люди стали продаваться за деньги, и этим начали пользоваться те, кто следил за церковью.

Таким образом, тот церковный мир, который на моих глазах сложился с 49-го по 57-ой год, стал теряться.
 

Детские скорби

Лично меня это коснулось чуть позже. Мы с моим покойным братом – будущим епископом Сергием – тогда алтарничали на богослужениях. И в один из дней, придя в храм, получили отказ благословить нам стихари.

Что могли понять тогда, дети? Мы ничего тогда и не поняли: мы идем со стихариками в руках, и вот стоит отец благочинный. А оказывается, он приехал сказать, что детям отныне было запрещено участвовать в службах. Мы об этом не знали, и никто этого не говорил.

Я помню, это была большая детская скорбь. Мы пришли до боли расстроенные, думая, что же плохого сделали, что нас выгнали. Плакали, рыдали, мама нас успокоила, как могла, но с тех пор наша помощь в церкви как алтарников прекратилась. Мы просто приходили в храм, иногда у папы на приходе нам разрешали надеть стихари, но в те дни, когда мало кто был на службе.

Храм Адриана и Наталии: правило идеальной общины

А потом отец был поставлен в храм святых мучеников Адриана и Натальи, который стал родным нам всем на многие-многие годы. Там мы все и венчались, и крестили своих детей, и освящали этот храм по праздникам, папин храм был.

Папа тогда был третьим священником, потом, через какое-то время, стал настоятелем, и там уже была особая община – хорошая, дружная, светлая, и что характерно, без компромата друг на друга.

Забегая вперед, в наше время, хочу сказать, что любая община, любое положение священника в общине и настоятеля оно должно основываться на взаимном доверии, любви, искренности, в общем, на словах Евангелия: «Если вы любите друг друга, все узнают, что вы мои ученики».

Если в общине это есть, если люди избегают доносов, сплетен, перемалывания костей друг друга, как бывает: сказал одно слово, а тебе из этого сделают десять, – то община сохраняется.

Это во многом зависит и того внутреннего мира, который имеют священнослужители, о тех людей, которые наполняют общину, и от тех, кого мы приближаем к себе, — даем какие-то послушания и так далее.

В этом отношении приход отца был идеальный. Там был очень мудрый настоятель – отец Михаил Кузнецов, который прошел очень непростую священническую жизнь. В свое время он был в обновленчестве, потом принес покаяние, его опять приняли в нашу Церковь, и он на протяжении тридцати лет руководил приходом.

Мудрый и добрый батюшка, с блестящим образованием. В своё время он окончил юридический факультет в Петербургском университете, и в его группе был Сергей Васильевич Рахманинов.

И вот уже там, у папы на приходе, мы видели, как община должна правильно ценить священника, как должна снисходить к его некоторым человеческим немощам, иногда просто помогать ему, чем могут.

И папин приход для меня был идеальной общиной. Потому что всё, что там происходило негативного, – а люди есть люди, и никогда не бывает всё совершенно чисто и гладко – никогда не выносилось вовне.

Нужно действовать именно так – никогда не выносить сор из избы. Есть вещи, которые необходимо осудить, есть грехи, которые следует пресекать. И если это делается с определенным моментом любви к тому, кто это сделал, то это остается между ними, и община сохраняет свою целостность на протяжении многих десятилетий. Именно так и было в храме святых мучеников Адриана и Натальи.

Это был удивительный храм, в котором очень редко менялось священство. Кто-то уходил в жизнь вечную, как настоятель отец Федор Бажанов, потом отец Михаил Кузнецов. После него настоятелем стал папа, пробыл им тридцать лет, потом тоже скончался.

Ротация кадров была очень редкая, и это сохраняло тот уровень духовной жизни, который нужен был в то время нашему городу Москве.

Храм Илии Обыденного: община интеллигенции

Лет в пятнадцать-шестнадцать, уже с моим дедушкой, я стал посещать еще один московский храм, который, по крайней мере, в то время, стал для меня идеалом.

Храм пророка Илии в Обыденском переулке был удивительный, он сохранил преемственность от дореволюционных приходов Москвы.

До этого вся его община была прихожанами храма на Маросейке, где настоятельствовал Алексей Мечёв. А после закрытия храма они все перешли в «Обыденку», под покров Божьей матери, знаменитой тамошней иконы. И там служил отец Александр Толгский, который меня крестил, поэтому первые мои сознательные духовники, лет с двенадцати-тринадцати, были священниками этого храма.

Там был протоиерей отец Владимир Смирнов, и протоиерей отец Александр Егоров. Это были два священника, которые для меня сегодня остаются примером духовной жизни. Они сохранили в себе те качества, которые завещал Серафим Саровский. Он говорил: «Чадо, стяжи дух мирный, и около тебя спасутся тысячи».

В храм Илии Обыденного ходили многие представители старой московской интеллигенции. И было это ощущение общинного духа, который сохранялся в мерцающих лампадках, в полумраке церкви, и в той удивительной миротворческой любви, которая там чувствовалась в каждом прихожанине.

Никто никого не толкал, не осуждал, почти все друг друга знали по имени-отчеству, обращались друг к другу по имени.

Приход Николы в Толмачах: полтора часа до храма

Сейчас я, к сожалению, не знаю своих прихожан. Я двадцать пять лет служу в храме, по именам знаю всех, но отчества забываю, фамилий тоже не знаю, но и не спрашиваю специально, чтобы никого не подводить.

Бывает, у меня интересуются: «А кто это пришел?» – а я не знаю. Знаю, что это Иван Иванович, Николай Владимирович, Светлана Петровна, а кто это – врач, генерал или министр, забываю, и фамилию не знаю.

Это особенность современной жизни, это опять-таки складывается исторически. Потому что в прежние времена прихожане дорожили каждым моментом присутствия в храме, это было большое сокровище. И они имели хороших духовников, могли посоветоваться, сказать, пролить слезу, утешиться и так далее.

Сегодня таких приходов, где было бы можно воистину душой отдохнуть, осталось мало. Приходов стало больше, прихожане переехали из центра Москвы во все стороны.

В частности, я беру наш приход, храма Николая в Толмачах при Третьяковской Галерее. Он считается частью галереи, но действует как храм Москвы, за исключением тех периодов времени, когда проводятся экскурсии, экспозиция.

Так вот, у нас прихожан, которые живут здесь, поблизости, нет. Ближайшие переулки не заселены, есть отдельные дома, где живет несколько десятков человек, но это не прихожане.

В основном приход состоит из сотрудников галереи, из тех, кто перешёл к нам из приходов, где я раньше служил, кто меня помнит, и из тех, кого Господь приводит своей милостью. Им понравилось в этом храме, и они остаются нашими прихожанами.

Но, опять-таки, все разрознены, некоторым, чтобы до храма добраться, приходится ехать по час-полтора. Сейчас ещё стало плохо, что стоянки около храма сделали платные, многие не имеют возможности поставить машину. А без машины приехать трудно, в метро и так далее, и поэтому трудность определенная есть.

И еще рядом с нашим храмом, если мы посмотрим внимательно, на протяжении полутора километров есть семь-восемь действующих приходов, которые раньше были закрыты. Это Николы в Кузнецах, Марфо-Мариинская обитель, буквально в шаговой доступности, и у всех должны быть свои прихожане.

То есть фактически вы можете прийти на любую службу – вечернюю, утреннюю в будние дни – и увидеть два-три человека. Люди не приходят, потому что работают.

У нас люди приходят по субботам, когда вечерняя служба; человек тридцать-сорок набирается. В большие праздники, когда Владимирская, наш знаменитый образ, тогда конечно, собирается больше. Архиерейская служба бывает или когда Святейший Патриарх служит, – тогда приходят люди.

А так, храм пустой, несмотря на то, что в нём находятся великие святыни– Владимирская, Иверская знаменитая, найденная, Дмитриевский крест, другие чудотворные иконы, мощи, — людей нет.

Люди ходят именно в свои храмы, где-то поближе, или как-то приходят на исповедь, в дни, когда я назначаю. А так: «Отец Николай, простите, мы можем утром ходить поближе к нам? У нас дети, родители престарелые, тяжело». Благословляю, конечно.

Межобщинная ревность и храм на гособеспечении

Важно, что везде происходит таинство. Хотя я знаю, что некоторые священники принуждают причащаться только у себя. Я считаю, что это неправильно – причащаться нужно там, куда Господь приводит.

Ведь мы знаем примеры в Западной Европе, в Греции, в других странах, когда люди просто приходят и причащаются просто потому, что они хотят причаститься. А исповедь происходит отдельно, когда им это нужно. Это не связано, это совершенно разные таинства, у нас их связали вместе.

Был ты на исповеди, не был, а почему ты был в другом храме? – и тогда тебя не причащают. Такие случаи есть. Ко мне приходят мои же духовные чада, которых не причастили в других храмах, потому что они там не были на исповеди. Дескать, «там, где был, там и причащайся». Вот вам сегодняшнее междуобщинное отношение.

Но даже такая мелочь в духовной жизни накладывает на людей отпечаток. И некоторые, особенно из молодых, найдя такое отношение к себе в храме, говорят: «А зачем нам ходить в такую церковь, где нас не принимают, где нас выкидывают? Хотя мы говорим, что ходили к такому-то батюшке, у него исповедовались». «Ну и идите к тому батюшке».

Выходит, что человек, придя на литургию, приготовившись, ушел не причастившись. Как это понять? Его не допустил тот священник. Получается: либо нет веры мне или кому-то еще, либо такая разрозненность. И эта общинная разрозненность, к сожалению, – большой недостаток нашей сегодняшней духовной жизни.

Святейший Патриарх говорит в посланиях, в последних постановлениях, что мы должны возродить общинную жизнь, общаться общинами, больше интересоваться друг другом, жизнью каждого, и прихожане должны быть не пассивными, а активными.

Но конкретно у нас активных прихожан почти нет, потому что храм-музей – это особое место, я не буду наш храм в пример брать. По правилам, люди, которые могут помочь в нашем храме, и реально помогают, должны быть работниками музея.

Слава Богу, я набрал небольшую общину, которая у меня занимается, но это сотрудники государственного музея, поэтому они могут и убираться, и ставить свечи, и смотреть за порядком; но они находятся на государственной службе.

А вот, так прийти помочь в храме, создать какую-то группу, хотя у нас есть и воскресная школа – детская и взрослая – и очень успешно развивается, это опять-таки трудно. Нет своего помещения, нет материальных возможностей, хотя люди помогают. И я безмерно благодарен всем, потому что наш храм не имеет тех доходов, которые может иметь храм, стоявший на отшибе, на окраине Москвы.

У нас практически нет треб. За год бывает около ста крестин, и где-то столько же венчаний, отпеваний вообще почти не бывает; и всё это, как полагается, делаем бесплатно.

У нас домовый храм; в основном приходят сотрудники галереи и спрашивают, какова цена вопроса. Я отвечаю: «Есть такое слово – «по усердию». Если человек хочет помочь храму, общине, то может оставить пожертвование по своему усмотрению».

Мы, конечно, крестим, венчаем, отпеваем, если есть необходимость, совершаем требы, но это невозможно никакими деньгами оценить. Это дар Божий, мы это понимаем.

Тем более, милостью Божьей, наши священники – я и еще двое – находимся на государственном обеспечении; мы работаем, как сотрудники музея. Сейчас отвечаем и за музей, и за развитие духовной жизни внутри музея, и за научную работу, творческую, хозяйственную, – это все на наших плечах. Это исключение из всех правил, надо подчеркнуть, что мы, пожалуй, единственный приход в России, находящийся на государственном бюджете.

Меня об этом спросил наш президент, когда сюда приезжал. Он поинтересовался: «Как у вас тут живется, не обижают ли?» «Ну, — говорю, – как вы можете меня обижать, когда вы мне даете деньги? Вы же подписываете госбюджет, а я на госбюджете». Он засмеялся и сказал: «Тогда всё понятно», – он с чувством юмора, поэтому всё понимает.

Наш приход являет собой, милостью Божией, хорошую, дружную семью, которая помогает нам в преодолении каких-то трудностей. Мы все стараемся друг другу помочь, и я благодарю Бога, что Господь посылает хороших сослужителей. Это великая радость, если между священниками, прежде всего, есть мир и согласие.

Мелочи приходской жизни: доносы, деньги и «шерше ля фам»

Мы не говорим, что у нас все идеально, есть моменты, которые возникают в процессе работы, отношения. Это нормально, все можно решить.

Поэтому, когда приходишь служить и видишь своих собратьев, и радуешься, что ты их видишь, и они тебе радуются, все забывается. А люди видят, что между священниками согласие, и ведут себя соответственно – никто никого не зловещет, не клевещет, хотя происки есть.

Иногда люди приходят и пишут доносы, везде, всюду. Мне тут показали целую пачку доносов, на меня написанных. Понимаете, это все нормально, я считаю, что без этого невозможно прожить.

И, когда за этим стоит общение священников, которые понимают и снисходят к немощам друг друга, и помогают друг другу, и всегда могут взаимно заменить, – это прекрасно. За это надо благодарить Бога, и такой коллектив должен быть в каждом приходе, независимо от того, нравится он тебе или не нравится.

А для всех священников скажу так: никогда не нужно искать своего. «Хочу служить с этим батюшкой или с этой матушкой-игуменией, которая в том или ином приходе, там мне нравится, там хорошо». Там хорошо, где нас нет, как говорится.

А когда действительно посмотришь, где что творится… Я как священник, который знает многих – у меня много духовных чад – вижу, как непросто складываются отношения. Какой трагедией оборачивается простое слово, сказанное священником или прихожанином, и как горько бывает, когда это всё выплескивается наружу, на рассмотрение вышестоящих организаций.

И потом дальше идут решения о переводе священников, об уничтожении или изменении структуры общины, снятии старосты, которые сейчас уже, кстати, почти не имеют значения.

Ставят своих каких-то старост, и начинаются, в основном, к сожалению, две составляющие, которые разделяют приходы – деньги, когда начинают разбирать «кому-то что-то дал, недодал, кто-то что-то взял», и, второе – «шерше ля фам», как говорят французы.

Я вообще к женщинам очень хорошо отношусь, у меня матушка и дети. Но вопрос в том, что женщины – очень тонкий народ и очень чувствуют атмосферу. И если с мужчинами я могу поговорить, то с женщинами так просто выяснить все вопросы не получится.

Женщина подмечает: он посмотрел на ту так, а на эту так, ту он поцеловал, а этой только руку дал поцеловать, а почему? С той сел поесть, с тем я видела его в метро, а с тем видела, в театре сидели. А знает ли об этом матушка, что отец Николай в театр ходит. И начинается.

И вот, милостью Божьей, мы сохраняем мир, любовь, отношения, но и по другим приходам часто от священника зависит, выдержит ли он сам или не выдержит. Некоторые не выдерживают и начинают просить перевести их, другие по доносам переходят. Это, к сожалению, касается и действующих храмов приходских, и монастырских.

Поддержание общины: молитва, пост и хорошее отношение с внешними

Враг не дремлет: если хороший приход, хорошая община, то ждите искушения. Не бывает так просто, но есть один способ – молитва и пост. Но пост для нас недоступен, потому что постимся постольку-поскольку. Как сказал один батюшка на приходе, где я служил: «Пост пока варится». Тем не менее, мы соблюдаем традиции, и подаем на стол постную пищу, но пост должен быть ещё и духовный.

Это нам, к сожалению, не всегда удается. Мы молимся друг за друга, прощаем друг друга, стараемся быть в мире, стараемся, чтобы наши прихожане получали по возможности полноценное духовное окормление, особенно пожилые, кто не может в храм ходить, таких тоже много. Таким образом, приход держится.

А еще очень важная составляющая приходского мира и жизни — иметь добрые отношения с внешними. С теми, кто нас окружает, не с прихожанами храма, посетителями вашего кабинета или кельи, но с теми, кто начальствует над вами. Это и городские власти, и светские власти, это и те власти, с которыми необходимо общаться.

Для меня это, в том числе, администрация и дирекция галереи. И нужно всегда уметь видеть в них тех людей, в ком запечатлен образ Божий. И тогда всё будет нормально.

Потому что каждый человек имеет право на своё отношение к Церкви. Он может быть верующий или не верующий. Вера – это дар Божий: «не вы Меня избрали, а Я вас избрал». Поэтому если человек с какими-то своими проблемами приходит в церковь и даже говорит мне: «Я не верующий» (а такое бывало), я понимаю: «Это сегодня так, а что будет завтра, мы не знаем. Разбойник на кресте покаялся».

Поэтому и стараешься соблюдать добрые отношения с людьми. А соблюдать их очень просто, потому что в Евангелии сказано: “Приобретайте себе друзей богатством неправедным”. Праведное богатство – это то, что нетленное, а неправедное – та же добрая, хорошая книжка, подарок ко дню рождения, какие-то сувениры. Это то выражение добра, с помощью которого мы благодарим друг друга; оно, в принципе, материальное и в вечную жизнь нас не ведет.

Хотя это и относительно. Потому что, если мы соблюдаем мир, – это есть шаг к духовной жизни. Но для этого нужно, чтобы был мир и на приходе, чтобы нас правильно понимали, и чтобы человек смиренно осознавал, что не он хотел занять это место, что Господь его поставил сюда служить, и помнил слова: «Блюдите, как вы опасно ходите».

Общинное строительство: уже отчитались

Да у нас есть священноначалие, есть те указы, которые нам посылает Святейший Патриарх или правящий епископ, и мы должны ими руководствоваться. Это правильно, потому что без этого будет анархия; «каждый поступал так, как считал справедливым», как было написано в Книге Судей. К чему это привело – известно.

Но, руководствуясь этими указаниями священноначалия, мы должны одновременно чутко смотреть, что происходит. Я не буду говорить ничего плохого ни про какой конкретный приход, но мне это известно, и, думаю, Патриархии тоже известно, что люди называют это отписками.

«Нам сказали сделать общину и провести то-то» – формализм полный. «Миссионерство? Ну, давайте. Кто будет? Ты будешь!» Ни понятия, что такое миссионерство, что такое служение, что такое катехизация, – ничего нет. И в то же время всё уже написали. «А как у тебя написано? А что там в Интернете? Давай выберем формулировку!» – и эти отписки идут наверх.

Проверить более полутысячи храмов Москвы очень сложно. Но ведь Бог правду видит, перед Ним не согрешишь. Если ты лукавишь, грех остается на тебе, но для отписки, дескать, нужно. И такие вещи не дают собраться настоящей общине.

Община собирается не по приказу сверху – это надо понимать. Ни один указ, идущий из самых высоких инстанций – от президента, от кого угодно – не может этого сделать. Я не буду приводить примеры, вы сами знаете, и до сих пор многое не сделано. А потом возникают вопросы: «Почему мои указы не исполняются? Где, кто крайний?» И начинают искать крайнего, это мы видим постоянно.

Так же и в духовной жизни, мы должны руководствоваться указами, но не слепо. И зная настроение сегодняшней жизни, что на приходе нужно и социальное служение и миссионерское, и духовное окормление, и воскресные школы, ни один приход не должен слепо копировать друг друга. Каждый должен иметь индивидуальность.

Вы индивидуальны, и я индивидуален, каждый из нас неповторимая личность, так и приход. Но если мы формально подписали и кинули, ничего хорошего не будет.

И пусть один приход будет миссионерским, другой именно социального служения, третий священник может сказать: «Я сегодня ничего не могу сделать, я только восстанавливаю храм, почему я должен отписываться от всего этого?»

Нельзя под общую гребенку всех стричь. Поэтому это слепое подражание, чтобы отчитаться, – большой урон для общинной жизни. Общины возникают в том случае, если есть искренние, хорошие желания.

Община Николы в Толмачах: вокруг храма

Вспоминаю становление нашей общины. Мы начали с того, что, придя в галерею, нашли полностью разбитый, руинированный храм – ни окон, ни дверей, ни росписей – ничего. То есть это был брошенный храм, который на протяжении трёх-четырёх лет стоял так, что ветры продували, хотя он приписанный, считался храмом Третьяковской галереи. Но в 90-е годы галерея сама была закрыта, все было не так просто.

Люди собирались, и мы по крупицам делали что-то. Каждый камень вытаскивали, колокольню вычищали, красили, составляли свой иконостас, кто что мог, приносил.

Денег не было, ничего не было абсолютно, мы были кинуты на произвол судьбы, и просто Господь помог нам тогда найти людей, добрых, хороших, светлых, которые помогли приходу восстановить бóльшую половину того, что вы сегодня в храме видите.

Вы, когда поднимались, наверху иконостас золотой, придельные иконостасы. Всё это сделано силами прихожан, то есть, их средствами; галерея на это денег не имела и не дала. А то, что оставалось, сделали с галереей. Слава Богу, у нас теперь и сигнализация галерейская.

Но это были особые годы, и этот труд на восстановлении нашего храма, начиная от колокольни и заканчивая подвалами, где мы сейчас находимся – это все сплотило людей. Эти люди и остались. Они уходят, меняются, но костяк остается. Потому что труд, молитва и еще раз труд делают хорошую общину.

О церковном пении

И еще очень хороший момент, когда люди начинают понимать смысл богослужения. Для этого священник должен проповедовать, почаще говорить с людьми на простом русском языке. Проводить катехизацию, беседы, иметь по возможности приличный хор, который устраивал бы тех, кто случайно зашёл в храм.

Я говорю для всех, не для себя лично. У меня хор, милостью Божьей все знают, не буду про него говорить. Это особый случай.

Но, бывает, я захожу в другой храм, и застаю пение даже не греческое, а какую-то пародию на старообрядческое. Захожу в другой, в другом районе Москвы, где одни бабушки, – и там поют на греческом языке!

Зачем? Кому вы служите?! Люди ничего не понимают, что-то там батюшка говорит на греческом! А потом греческий плохой, с ошибками.

Я вспоминаю, когда мы учились в семинарии и в Академии. Был праздник Иоанна Златоуста, и тогда мы пели тропари и кондаки на греческом языке. Но это была дань великому нашему Златоусту. И это было понятно – это Академия.

Зачем этот перенос на нашу московскую землю афонского пения непонятно какого? Или старообрядческого, когда в храмах начинают: один завывает, второй воет. И из общины люди разбегаются.

Ко мне приходят: «Батюшка, мы там не можем стоять, мы к вам приходим». А другие приходят, не зная ни меня, никого. Один раз услышали хороший хор и говорят: «Вот это да! Как тут хорошо. Мы как на небе были. Мы хотим еще раз и еще раз слушать этот хор».

Поэтому хорошее пение, доброе, отношение пастыря, проповедь – это делает общину.

Сегодня в Церковь приходят с претензиями

Мир меняется, и меняются люди, это понятно. Половина изменений связана с Интернетом. Люди, которые раньше об этом не знали, не понимали, теперь включили Интернет – и служба идет. И читают, поют, только кадило не подают; всё есть – это один момент.

В 90-е годы люди приходили в храм с трепетом и любовью, и говорили: «Слава Богу, что храм открыли». Теперь молодежь, новые прихожане приходят с некоторой осторожностью, чтобы увидеть, что тут есть.

Очень много негатива про Церковь, про духовную жизнь сливается в тот же Интернет. Они читают и говорят: «Батюшка, а эта голубизна в церкви, как она вам нравится?»

Простите, я все понимаю, но если я слышу от некоторых наших руководящих слово «голубой», я прошу, чтобы говорили «синий». «В каком облачении служите? В синем, а не голубом».

Не нужно об этом говорить. Люди, приходящие к нам с таким настроем, уже имеют определенный взгляд на церковь. Милые, дорогие, а знаете, что такое Церковь? Кто-то сказал из Святых Отцов, не помню: «Церковь – это общество кающихся грешников».

Поймите это правильно, тут все цвета радуги присутствуют, я это знаю, вижу, и спокойно принимаю всех. Потому что Господь сказал: «Приходящего ко Мне не изгоню вон».

Человек сам судит себя. «Мне отмщение, и Аз воздам», – говорит Господь. И, как правило, всё встает на свои порядки: кто-то не выдерживает, кто-то уходит в другие приходы, кто-то вообще с Церковью порывает. Это всё жизнь, но молодежь, люди приходящие уже с претензиями к Церкви, утверждают, что раньше этого не было.

Ещё претензии: «А почему в вашем храме бесплатно, а в том 1500 рублей за крещение?» Говорю: «Берут не за крещение, крещение бесплатное, на содержание храма, на содержание хора, как же не брать?»

И такие вещи у нас есть, я могу откровенно сказать: «Ааа! У вас бесплатно, ну, и до свидания. Вы ведь сказали: «бесплатно»!» А поблагодарить, что налили воду, что зажгли свет, что всё купили? Это же всё люди, которые трудятся, просто труд их вознаградить. «А у вас бесплатно, всё!» – и такие случаи постоянно бывают.

Но, скажу, батюшки меня поймут, что бывает, некоторые люди уходят, забыв, что нужно поблагодарить, а другие компенсируют и вдвойне, и втройне своим сердцем. Господь не оставляет. Поэтому к таким случаям спокойно нужно относиться.

Но контингент сильно изменился. Это всё и средства информации, и политическая обстановка, и многие приезжие.

«Выдайте – я оплатил»

Раньше этого не было. Когда я служил на Ваганьково, то многие искренне поддерживали те моменты перестройки, которые вдруг дошли до них. Очень примитивный пример: приходят на могилу к Высоцкому. «А Вовка крещен был? А я не крещен. Как это так? Давай, вперед!»

А там как было, при советской власти, в 80-е годы? Была определенная цена. Заплатят в кассу, ко мне приходят – я уже священник, – и дают квитанцию: «Выписано – крестить». Какие там катехизации?

Как билет трамвайный: «Батюшка, выдайте, я заплатил». И таких бывало по двадцать-тридцать человек в день. И, хочешь-не хочешь, а ты их крестишь. А как иначе: конфликт будет – они оплатили. Вот вам и ситуация.

Сегодня это изменилось, и сегодня люди уходят из храма, потому что мы строго придерживаемся: без оглашения, без беседы с крестными, со свидетелями мы не совершаем требы. Мы не отказываем никому, только если умирающий, можем сегодня крестить, а завтра причастить, но это исключительные случаи.

А если у тебя ребенок, «а мы договорилась, а у нас крестные из-за границы приехали»… В таких случаях мы должны побеседовать. И нередко оказывается: будущая крёстная один раз в жизни была в церкви, никогда не причащалась. Такие беседы нужны, но люди обижаются, и начинают: «А мы найдем другой приход, где нам безо всякого сделают». И находят.

Да, официально так запретили. А кто проверит? Это же очень сложно проверить. А когда вопрос: «Сколько вам денег дать, батюшка? Может, вам десять тысяч дать? А может, двадцать?»

Да, я отвечаю, что дело не в деньгах. Можете и сорок давать, мы возьмем, спасибо скажем. Но вы должны пройти катехизацию, должны прийти те самые люди. Мы знаем, кто приходит и зачем приходит. Иначе это будет непотребство и смех, что мы раньше имели часто.

Потому приходская жизнь сейчас непростая. Сейчас она сложнее, чем была, но одновременно правильней. Потому что сейчас всё-таки кто хочет, тот проходит и катехизацию, и собеседование. И приходит на беседы, которые устраиваются у нас в храме по пятницам, и воскресную школу посещают. Таким образом, воцерковление народа продолжается, но не стихийно.

Платочки-юбочки

На соблюдение внешнего благочестия я смотрю совершенно спокойно. Дело в том, что человек сам определяет свое положение. Ведь, извините за такую резкость, я мог бы вас и в пижаме встретить, правильно?

Сейчас я одет так, в среднем, а мог надеть камилавку, рясу. И было бы официозно. Значит, мы должны выбирать такое, что было бы нормально, в самый раз.

Правда, есть приходы, где на это смотрят очень серьезно: чтобы ты пришла в платочке, в юбке в пол. И такие «платочки» потом приходят ко мне, и такие вещи рассказывают, что не хочется повторять.

Не платочек определяет человека, и не длина юбки, а внутренний мир, который он приносит с собой. Хотя есть в Писании хорошие слова: «Делайте внешнее, ибо внешнее даст вам внутреннее».

Если мы правильно относимся друг к другу, соблюдаем определенные правила, то, конечно, и внутри меняемся. Чистим по утрам зубы, делаем зарядку – и делаемся нормальными.

Так вот, духовная жизнь сегодняшнего нашего прихода – это очень многообразное состояние людей. Иногда люди приходят случайные, экскурсия в галерее. Они вошли в храм, и я не имею права их выгнать, хотя написано, что в шортах и майке не входить.

Большинство понимает, и кто имеет благочестивый страх Божий, те хотя бы как-то берут платочек при входе в храм. Хотя сплошь и рядом мужчины приходят в шапках, особенно иностранцы, и в шапках ходят по храму.

Хотя, пожалуйста, давайте возьмем Иерусалим. Я наблюдаю такие же вещи в храме Гроба Господня. Там сплошь и рядом ходят и в тюбетейках, и в шапках, полиция ходит в фуражках. И никто никому замечаний не делает, никаких вопросов не задает: пришли и пришли. Конечно, если человек пришел в непотребном виде – в майке и трусах, – его не пустят ко Гробу. По крайне мере, вежливый сам туда не пойдет.

Поэтому, если мы просто грубо оборвем человека, он может никогда больше и не прийти в храм.

Или вот, буквально вчерашний пример из жизни. Я отслужил службу, подошла группа ребят. Видно, только что приехали: человек пятнадцать-двадцать, с педагогами, воспитателями. Идут по храму, один из них насвистывает какую-то песню. Как сейчас заведено, наушник в ухе, что-то там говорят. У другого руки в карманах.

Я остановился и говорю:

– Поди сюда, сколько тебе лет?

– Мне – шестнадцать!

– Хороший возраст, нормальный. Ты меня хорошо слышишь? Отлично. Но ты же не расслышал меня. Вынь наушник из уха и послушай. Когда в храм приходишь, всё-таки это храм, тут музыка храмовая. И если хочешь до конца узнать, что здесь, послушай, что поют, что читают.

Потом, когда ходишь, руки в карманах не держи. Надо как-то правильно себя вести. Ты же хороший парень, всё у тебя будет хорошо в жизни.

– А вы уверены?

– Да.

И он так улыбнулся радостно, и уже не вставлял наушники – пошел себе. По-разному можно оборвать.

Или приходит одна женщина. Видно, что из очень, как сейчас говорят, крутого общества. Одета изыскано, от Версаче, от кого-то еще, не знаю. И, когда она прошла, кланялась, подошла к иконе, видно, что она верующий человек.

Но, видимо, что-то не сообразила, и у нее не совсем подобающий костюм был, прямо сказать, вечерний: платье с большим разрезом, большим декольте и так далее.

И что, выгнать ее из храма, когда она благочестиво подошла, поклонилась иконе и приложилась к ней? Я думаю, что она посмотрела вокруг, людей в подобных нарядах не было, и сама прекрасно всё поняла. Если не поняла, Господь остановит. Но вот так грубо обрывать, я считаю, не нужно.

Кто в храме хозяин?

И мне бы хотелось пожелать всем, чтобы люди, входя в храм Божий, понимали: здесь не священник главенствует и не та старушка, которая тебя оборвет и скажет, а воля Божия. Ты пришел в храм, потому что Господь тебя привел. И старайся, чтобы твоё внутреннее состояние, соответствовало твоему приходу.

Не случайно зашел – случайностей не бывает у Бога. Я много работаю в этом храме и вижу, что люди, придя один раз в музей и видя Владимирскую, уходят другими, преображенными. Это чудеса, я просто не буду говорить о них, но они существуют.

После такого прихода люди изменили свою жизнь. А что случилось? Не знаю, что.

А если их в этот момент огреть нехорошим словом, сказать: «Как ты пришел! Не та майка, не те шорты, не та юбка!» – тогда, может, это последний их приход в храм будет. Надо все аккуратно делать.

Да, есть приходы, которые очень жестко на этом настаивают. Я не осуждаю их, их личное дело. Но очень важно, чтобы человек, как я уже говорил, понимал, что происходит в храме. Поэтому, чтобы приходская община была дружной, хорошей и понятливой, необходимо, чтобы в храме были переводы службы. Чтобы был славянский и русский текст.

Чтобы люди могли свободно задавать вопрос священнику в любое время, когда он может ответить. Не во время богослужения, а после. Чтобы каждому вопрошающему дать ответ с кротостью и благоговением, как говорили апостолы. И чтобы люди не боялись, что что-то не так в храме сделали.

Ведь Бога нельзя оскорбить, Бог поругаем не бывает. Бог простит наше незнание, если мы не так оделись, не так вошли, не так посмотрели, не так поставили свечку, вверх ногами, как говорят мне, но ног у свечки нет. Это просто домыслы, полные невежества, а Господь вразумит и поможет.

Исповедь – или разборка?

А знаете, в Греции многие священники не имеют права исповедовать. Я даже спрашивал. У нас любой священник имеет право принять исповедь и благословить тебя, а там есть только духовники, которым это назначено.

У нас я рекомендую, чтобы человек, который пришел в храм, и нашел «любимого» батюшку, всё-таки его придерживался. Многие приходят не просто сказать исповедь: «Согрешил, своровал, сказал, соблазнился, сделал какой-то грех». А за этим стоит вопрос, как поступить: идти или не идти, покупать – не покупать, жениться – не жениться. И это может решить только духовник.

«Можно я куплю машину?» Простите, но я вас не знаю. Вы задаете вопросы, а я не знаю, сколько вам лет, не знаю, какое у вас воспитание, образование. Мне нужно время, чтобы узнать вас.

Что за этим стоит, за желанием купить? Можно купить машину, но будет ли она Вам на пользу?

«Только я хочу взять кредит, можно взять?» Простите, а чем ты будешь отдавать. Есть ли у тебя возможность? Нужна беседа, поэтому это должен решать духовник. Рекомендую всем иметь духовника, если такая возможность есть, но если нет возможности, то любой священник принять исповедь может. А там уж как Господь даст.

Есть, конечно, вещи, которые не спрашивают. Вот вы сегодня надели эту юбку, а я свитер, благословение нужно? Так, нет же, каждую секунду, мне по телефону звонят: «благословите, простите».

Вчера к примеру: «Благословите поехать туда-то». Я спрашиваю: «Билет-то взяли? А если взяли, так чего мне звонить? Поезжайте. Я помолюсь за вас, за путешествующих – это уже другой вопрос. А как благословить, вы же уже все решили».

Поэтому я считаю так: человек вправе многие вещи решать сам. Священник должен сказать: правильно сделал или неправильно. Если неправильно, то подсказать: лучше не делай так. Если уже сделал, то исправь. Но по всяким мелочам идти к священнику с вопросами… А это, к сожалению, так и бывает.

Даже исповедь иногда напрягает священника, когда приходят и не каются в грехах, а начинают обыденный рассказ:

– У меня-де есть такая-то дочка, она такая-то злючка. А у нее парень есть, а он уже два раза с ней спал.

– А ты, что, проверяла?

– Я видела, – говорит, – что он из ее комнаты вышел.

– Ну, а свечку не держала там нигде?

И получается: подозревает, домыслы, дочка в злобе, дочка в ненависти: «А, она на меня думает, она меня такой падшей женщиной назвала!»

Эти разборки – это не исповедь, а жизнь, которую нужно решать между собой. Иногда это мелочи: съесть, выпить, закусить, вторую попросить. «Можно, вторую выпью?» – «Можно, только аккуратно смотрите».

О редкой исповеди и грехе, как болящем зубе

Я против частых исповедей. Буквально вчера женщина подошла – а я знаю, что она была накануне и третьего дня, и вчера она опять пришла на исповедь. Я говорю: «Ну что же, какие-то большие переживания или грехи?» Нет, опять написала: «Сказала, сделала, съела, запила». Это неправильно.

Я рекомендую так. Представьте себе ситуацию, когда священника нет, вы живете одна, в каком-то глухом месте – в деревне, в городе, в поле. Кому вы будете исповедоваться и как? Раз в полгода вы можете приехать туда, где есть священник.

У нас, у христиан, существует вечернее правило, где есть исповедование повседневных грехов. Там описаны самые основные грехи, мелочи, недостаточные для того, чтобы человек приходил и каялся. Если у вас есть необходимость: совершили какой-то проступок, грех, проблемы, – нужно идти к священнику.

Моя рекомендация такая: исповедь проходить не чаще четырёх-пяти раз в году. Каждый пост прийти на исповедь, на день своего Ангела, в день рождения. В остальное время, если вас ничто не держит, – это благословение, которое я получил еще от владыки Антония (Блума), – люди имеют право причащаться без исповедания этих меркантильных своих грехов, постоянно.

И такое правило соблюдается во всех наших Восточных Церквях: Греция, сейчас был в Испании, в Италии, в наших приходах в Бельгии. Нет такого, чтобы перед каждым причащением приходили на исповедь.

Исповедует себя человек сам, если он достойно подходит к Чаше. Если чувствует, что нет, в крайнем случае, есть возможность подойти к священнику и сказать два слова, но не перечислять все эти моменты жизни, которые повторяются. У нас и Евангелие есть, и святоотеческие наставления.

Но если есть самомнение, это, конечно, плохо. Я всегда знаю, что я что-то сделал не так. Но иногда думаю, что же я буду звонить своем духовнику, и ну-тка подумаю, хорошо, правильно ли я сделал? Нет, я сделал неправильно.

Если у меня есть сомнения, я должен сказать, что у меня сомнения, и я хочу посоветоваться: «Быть или не быть этому? Отдавать ли что-то? Помогать этим людям, которые просят помочь, или не помочь?» Но для себя я давно заметил: если я сразу решил, что я буду это делать, то я это сделаю. А если есть малейшее сомнение, я должен подумать и не торопиться.

У меня дедушка всегда говорил, что спешка нужна только при ловле блох. А в духовной жизни никогда не нужно торопиться; всё можно сделать не сегодня, а завтра.

Молиться нужно – бывает, скажешь: «Господи, вразуми, помилуй», – и буквально через пять минут приходит решение. И человек говорит: «Батюшка, а у меня все разрешилось». Хотя только что было: «Простите, я ничего там не понял».

Это чудеса нашей жизни. Господь присутствует с нами вместе, с нашими заботами, и только ждет, когда мы Его правильно попросим. А постоянно приходить к священнику – это неправильно.

Хорошо, у нас приход не такой большой, а позавчера я служил на приходе, где у меня школа, и там причащалось двести пятьдесят человек. Если каждый займёт на разговор даже по одной минуте, это сколько ж времени нужно будет?

Настоящий грех – это то, что тебя терзает. «Я чувствую, что сделал неправду, обманул человека, сотворил ложь, соблудил, сделал неправильные вещи; чувствую, что это все жжет во мне».

Как будто болит зуб. Ты ходишь и говоришь: «Нет, не болит». А он болит!

И ты приходишь и говоришь: «Врач, полечи мне этот зуб».

Жизнь приходская: неадекват и наркотики

И еще есть маленький момент. Сегодняшняя жизнь прихода, я не хочу никого обидеть, связана с тем, что стало очень много людей психически больных, неадекватных. Они пришли в храм по разным причинам своей жизни, пришли с душевным и телесным надрывом, и неадекватны просто уже с точки зрения социальной.

Они готовы постоянно говорить одно и то же. Он приходит, дает список своих грехов, или просто говорят всё время одно.

У нас есть такой случай: один больной к нам в храм звонит, мы не можем ничего сделать для него. Но через каждые полчаса звонок: «Помолитесь за меня, грешного, такой-то Александр».

У нас телефон, который нужен, а когда большие праздники, это очень напрягает. Но что делать? Блокировать телефоны мы не имеем права, не можем, но это болящий.

То же самое происходит на исповеди: приходят люди, как им казалось, с определенным своими проблемами, а ты видишь, что просто больной человек.

В данном случае священник может только помолиться за вас, но помочь вам реально в силах только психиатр или психолог. Так что просто идите к врачу по направлению.

А в жизни ко мне как только ни приходят – и как к невропатологу, и как к гинекологу, и начинают мне про женские проблемы рассказывать: что у кого образовалось, что делать, какие у неё были лечения. Но это совсем не мой профиль. У меня был один митрополит знакомый – гинеколог, надо было к нему идти, а не ко мне.

Но такие вещи есть, значит надо идти к специалистам — к кардиологу, к психиатру. А то приходят ко мне – с навязчивыми идеями, видениями, какими-то «снами от Бога». Если они от Бога, то почему какие-то странные, и всё время одно и то же?

Ну, и просто советуешь человеку: «У меня есть очень близкие знакомые, которые занимаются психиатрией, и беседы с ними помогают больше, чем со священником. У нас были случаи, когда человека клали на излечение. Полгода полежит, приходит – вроде ничего».

Это жизнь. Волна 80–90-ых годов, к сожалению породила всплеск, молодежи к наркотикам. Мы об этом мало говорим, и масштаба этого не осознаем до сих пор.

Я считаю свой приход относительно благополучным, но и здесь где-то треть семей, где дети от двенадцати до семнадцати лет уже пробовали наркотики. Вот, что страшно.

Их встречают у школ, дают, продают, и подчас это всё бывает на глазах у наших правоохранительных органов. Дальше начинается:

– Батюшка, давайте пойдем вместе в милицию заявим, что я у сына нашла наркотики.

– А батюшка-то причем? Вы – родители, идите и заявляйте.

– Да, но мы же Вам об этом говорим, не кому-то еще. На исповеди.

– Так это тайна исповеди, тем более не могу сказать. Вы идите сами и заявляйте.

Это бич, часто после этих наркотических заплывов люди приходят совершенно неадекватными – это молодежь, девушки, мужчины.

Зачем христианину искусство?

Искусство даёт человеку очень много. Ведь это часть культуры, а культура от слова «культ». Сначала был культ, потом пошла уже культура.

Искусство – это возможность выражения души человека. Подчас художник, композитор или скульптор не может не написать и не сказать. В нём звучит то, что он должен сделать, звучит, непонятно почему, и он не знает, откуда это пришло.

И для человека – великая радость, если он сможет выразить для кого-то другого, то, что он думает, то, что он знает, что ему откровение пришло.

Будь то прекрасный роман или стихотворение Лермонтова «В небе полуночи ангел летел». Или тот же «Реквием» Моцарта, который звучит у нас. Это язык Неба, который доступен всем. Моя любимая бабушка в свое время говорила: «Чтобы люди не забывали рая, на земле были оставлены три вещи: дети, цветы и музыка».

Или вот, например, у нас сейчас открыта выставка хорошая – «Культ тела». И надо нормально на все это смотреть.

Потому что Господь Иисус Христос, ходил по Иудее, по всей Палестине. И что, думаете, Он не видел этих капищ, блудниц или, если угодно, этих изваяний? В Евангелии где-то сказано, что бы он устыдил какой-то культ или культуру? Нет! Он смотрел на человека, который стоит перед ним, и что в сердце у него.

«Я видел тебя под смоковницей». А что там делал Нафанаил под смоковницей, что он наблюдал, какую культуру, чем любовался, мы не знаем. Но Господь в сердце смотрел, и видел его. И тот сказал: «Воистину Ты Царь Израилев, Ты – Мессия».

Культура и искусство нужны человеку, как вода. Ведь икона – это тоже искусство, без этого невозможно. И, если этого не признавать – ну, давайте уничтожим тогда иконопись, всю музыку церковную.

Люди стоят перед картиной «Явление Христа народу» зачарованные. А если им расскажешь, что тут вся история человечества от начала до конца, явление Мессии миру, тогда уже перед ними открывается полная картина, и вера приходит в сердце.

Поэтому, слава Богу, что такие музеи как Третьяковка, как музей изобразительных искусств, существуют.

Но каждый выбирает свое. Кто-то хочет увидеть обнаженною Данаю, а кому-то интересно увидеть «Христа в пустыне» Крамского. Все правильно, человек многообразен, и Господь все открывает ему. Как говорит апостол Павел: «Все мне позволительно, но не всё полезно, и ничто не должно господствовать мною».

Фото: Дмитрий Кузьмин

Назад к списку